Мне снился сон — престранный сон!
Безмужней я взошла на трон,
Лишь кроткий ангел был со мной
При свете дня и в час ночной.
И я рыдала день и ночь,
А он старался мне помочь,
И я рыдала день и ночь,
Гнала его: — Поди ты прочь!
Он улетел, заступник мой,
Мне стало страшно жить одной,
И злая гвардия моя
Несла мой страх во все края.
Вернется скоро ангел мой,
Да злая гвардия со мной,
Да годы юности прошли,
Да слишком долго он вдали.
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий стук?
Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?
А когда весь купол звездный
Оросился влагой слезной, —
Улыбнулся ль наконец
Делу рук своих творец?
Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягненка сотворила,
И тебя, ночной огонь?
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?
Однажды, гуляя по саду,
Чудесный цветок я нашел,
Но молвил: — Тебя мне не надо.
Ждет Роза. — И мимо прошел.
И к Розе своей зашагал я —
Влюблен и доверчив был я. —
Но злобой меня повстречала,
Ощерив шипов острия.
Норовит кольнуть роза прямо в грудь!
Нынче и овечка норовит боднуть!
Хорошо с тобой, лилия, с одной —
Нежной и не жадной, кроткой и простой.
Я увидел в Саду Любви,
На зеленой лужайке, — там,
Где, бывало, резвился я, —
Посредине стоящий Храм.
Я увидел затворы его,
«Ты не должен!» [41] — прочел на вратах.
И взглянул я на Сад Любви,
Что всегда утопал в цветах.
Но, вместо душистых цветов,
Мне предстали надгробья, ограды
И священники в черном, вязавшие тёрном
Желанья мои и отрады.
Ах, маменька, в церкви и холод и мрак.
Куда веселей придорожный кабак.
К тому же ты знаешь повадку мою —
Такому бродяжке не место в раю.
Вот ежели в церкви дадут нам винца
Да пламенем жарким согреют сердца,
Я буду молиться весь день и всю ночь.
Никто нас из церкви не выгонит прочь.
И станет наш пастырь служить веселей.
Мы счастливы будем, как птицы полей.
И строгая тетка, что в церкви весь век,
Не станет пороть малолетних калек.
И бог будет счастлив, как добрый отец,
Увидев довольных детей наконец.
Наверно, простит он бочонок и черта
И дьяволу выдаст камзол и ботфорты.
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски.
Мужская брань, и женский стон,
И плач испуганных детей
В моих ушах звучат, как звон
Законом созданных цепей.
Здесь трубочистов юных крики
Пугают сумрачный собор,
И кровь солдата-горемыки
Течет на королевский двор.
А от проклятий и угроз
Девчонки в закоулках мрачных
Чернеют капли детских слез
И катафалки новобрачных.
Была бы жалость на земле едва ли,
Не доводи мы ближних до сумы.
И милосердья люди бы не знали,
Будь и другие счастливы, как мы.
Покой и мир хранит взаимный страх.
И себялюбье властвует на свете.
И вот жестокость, скрытая впотьмах,
На перекрестках расставляет сети.
Святого страха якобы полна,
Слезами грудь земли поит она.
И скоро под ее зловещей сенью
Ростки пускает кроткое смиренье.
Его покров зеленый распростер
Над всей землей мистический шатер.
И тайный червь, мертвящий все живое,
Питается таинственной листвою.
Оно приносит людям каждый год
Обмана сочный и румяный плод.
И в гуще листьев, темной и тлетворной,
Невидимо гнездится ворон черный.
Все наши боги неба и земли
Искали это дерево от века.
Но отыскать доныне не могли:
Оно растет в мозгу у человека.