Мне нужен пир в застолье шумном,
Где человек не одинок.
Хочу быть легким и бездумным,
Чтоб улыбаться всем я мог,
Не плача ни с ком… Когда-то
Я был другим. Теперь не то.
Ты умерла, и нет возврата,
И мир ничто, где ты — ничто.
Но лире скорбь забыть едва ли.
Когда улыбка — маска слез,
Она насмешка для печали,
Как для могилы — свежесть роз.
Вино и песня на мгновенье
Сотрут пережитого след.
С безумством дружно наслажденье,
Но сердце — сердцу друга нет.
Нам звезды кроткими лучами
Отрадный мир вливают в грудь.
Я сам бессонными ночами
Любил глядеть на Млечный Путь.
На корабле в Эгейском море
Я думал: «Эта же луна
И Тирзу [315] радует». Но вскоре
Светила ей на гроб она.
В ознобе, мучась лихорадкой,
Одной я мыслью был согрет:
Что Тирза спит, как прежде, сладко
И что моих не видит бед.
Как слишком позднюю свободу —
Раб стар, к чему менять судьбу! —
Я укорять готов Природу
За то, что жив, а ты — в гробу.
Той жизни, что казалась раем,
Ты, Тирза, мне дала залог.
С тех пор он стал неузнаваем,
Как от печали, он поблек.
И ты мне сердце подарила,
Увы, оно мертво, как ты!
Мое ж угасло и остыло,
Но сберегло твои черты.
Ты, грустно радующий взоры,
Залог прощальный лучших дней!
Храни Любовь — иль грудь, к которой
Ты прижимаешься, разбей!
Что боль, и смерть, и безнадежность
Для чувств, не сдавшихся годам!
За ту святую к мертвой нежность
Я ста живых любовь отдам.
О Райдер [317] и Элдон [318] , достойную лепту
Внесли вы, чтоб Англии мощь укрепить!
Но хворь не излечат такие рецепты,
А смогут, пожалуй, лишь смерть облегчить.
Орава ткачей, это стадо смутьянов,
От голода воя, на помощь зовет —
Так вздернуть их оптом под дробь барабанов
И этим исправить невольный просчет!
Нас грабят они беспардонно и ловко,
И вечно несыты их жадные рты —
Так пустим немедленно в дело веревку
И вырвем казну из когтей нищеты.
Сборка машины труднее зачатия,
Прибыльней жизни паршивый чулок.
Делу торговому и демократии
Виселиц ряд расцвести бы помог.
Для усмиренья отродий плебейских
Ждут приказания двадцать полков,
Армия сыщиков, рой полицейских,
Свора собак и толпа мясников.
Иные вельможи в свои преступленья
Втянули бы судей, не зная стыда.
Но лорд Ливерпуль [319] отказал в одобренье,
И ныне расправу вершат без суда.
Но в час, когда голод о помощи просит,
Не всем по нутру выносить произвол
И видеть, как ценность чулка превозносят
И кости ломают за сломанный болт.
А если расправа пойдет не на шутку,
Я мыслей своих не намерен скрывать,
Что первыми надо повесить ублюдков,
Которым по вкусу петлей врачевать.
Когда со дна души больной
Тоска восстанет тенью мглистой,
Задернув тусклой пеленой
Мой светлый взор и лоб мой чистый, —
Не омрачайся, друг! Давно
Привычна мыслям их темница,
И стае странниц суждено
В приют свой мрачный возвратиться.
Клятвопреступники нашли здесь отдых вечный:
Безглавый Карл и Генрих бессердечный.
В их мрачном склепе меж надгробных плит
Король некоронованный стоит,
Кровавый деспот, правящий державой,
Властитель бессердечный и безглавый.
Подобно Карлу, верен он стране,
Подобно Генриху — своей жене.
Напрасна смерть! Бессилен суд небес!
Двойной тиран в Британии воскрес.
Два изверга извергнуты из гроба —
И в регенте соединились оба.
Как имя твое написать, произнесть?
В нем весть о позоре — жестокая весть.
Молчу я, но скажет слеза на щеке
О горе, живущем в глухом тайнике.
Для страсти казались те дни коротки,
Но в них — семена безысходной тоски.
В неистовом гневе оковы мы рвем,
Но только расстанемся — снова вдвоем.
Да будет твоею вся радость; вина —
Моею!.. Прости же меня… Ты одна
Душою, младенчески чистой, владей;
Ее не сломить никому из людей.
Я был — и останусь надменным с толпой
Чванливых вельмож, но смиренным с тобой.
Когда я вдали от тебя, одинок,
На что мне и мир, распростертый у ног?
Один лишь твой вздох — я на казнь обречен.
Один только ласковый взгляд — я прощен.
Внимая моим порицателям злым,
Устами ответишь ты мне, а не им.
